– Я нахожу ваши переходы от любезности к дерзости весьма странными, барон, – произнес он холодно. – Кажется, вам не по душе порядки при Аквилонском дворе?
В ответ Амальрик широко улыбнулся, дружелюбно, словно и не заметив вызова в голосе принца. Не так давно ему уже пришлось драться на поединке. Если это повторится, король Вилер может решить, что посланник всерьез замыслил лишить его самых преданных приближенных. И, кстати, это напомнило ему…
– Скажите, принц, – он намеренно резко сменил тему разговора, уверенный, однако, что собеседник поймет намек. – Как поживает наш друг граф Пуантенский? Я что-то не видел его сегодня.
Несколько мгновений Валерий молча смотрел на барона, не в силах решить, издевается ли тот или говорит серьезно, и как обычно, когда имел дело с немедийцем, не сумел удовлетворительно ответить себе на этот вопрос С ледяной вежливостью, пытаясь подавить нарастающее раздражение – ибо его не оставляло чувство, что собеседник его, даже в столь невинном разговоре, постоянно берет над ним верх, – он отозвался:
– Насколько мне известно, граф чувствует себя хорошо – насколько это возможно при таких обстоятельствах. Однако, – добавил он чуть погодя, не удержавшись все же от укола, – меня удивляет, что вы решились причислить себя к его друзьям.
– Почему же нет? – В рысьих глазах барона промелькнуло искреннее недоумение. – Уверяю вас, я не чувствую ничего, кроме симпатии и глубочайшего уважения к этому достойному человеку. Наш нелепый поединок был лишь недоразумением – и, должно быть, граф первым признает это, когда поправится!
– Сомневаюсь!
Это прозвучало излишне резко, однако Валерий ощутил вдруг, что не в силах больше вынести ровного, изысканно любезного тона немедийца, где в каждом слове он угадывал скрытую насмешку. И то, что он не мог разгадать ни смысла ее, ни адресата, лишь усиливало неловкость. Ему нестерпимо хотелось оборвать разговор. И останавливало лишь то, что тогда он будет чувствовать себя проигравшим, и уже окончательно. После безумия вчерашнего дня и сегодняшней ночи, это было больше, чем могло вынести его истерзанное самолюбие.
На его счастье, посланник вдруг отвернулся, вперившись взором куда-то в другой конец зала. Проследив за направлением его взгляда, принц заметил своего кузена, необычно взволнованного. Он переходил от одной группки придворных к другой и что-то возбужденно им рассказывал, размахивая руками в бархатных перчатках. В своем атласном лиловом костюме, подвязанном бесчисленными разноцветными ленточками, Нумедидес походил на важного булькающего индюка, который переваливается по птичьему двору, распугивая глупых кур и гусынь.
Огоньки масляных светильников отражались в глянцевитой поверхности его наряда, дробились и переливались, сплетаясь в замысловатые гирлянды. Казалось, что тучное тело наследника престола окружает многоцветное переливчатое сияние, а сладкий запах его духов был настолько силен, что Валерий, стоявший за пару десятков шагов, непроизвольно поморщился и демонстративно закрыл нос платком. Вскоре вокруг Нумедидеса собралась целая толпа.
– Прошу простить меня, принц, – рассеянно заметил Амальрик, не сводя с вновь пришедшего настороженных глаз.
Мгновенно он позабыл о собеседнике, и от этого Валерий лишь сильнее ощутил себя уязвленным.
– Мне нужно перемолвиться парой слов с вашим кузеном.
– Ну, разумеется, барон. Как же иначе… – Теперь уже Валерий ответил на самом изысканном лэйо, с ненавистью отмечая, однако, что Амальрик даже не заметил насмешки. И прибавил вполголоса, в спину удаляющемуся немедийцу, на самом грязном хауранском жаргоне, какой слышал лишь от наемников и шлюх в кабаках:
– Убирайся ко всем демонам, грязный пес, и пусть адские кошки заживо сдерут твою поганую шкуру!
Ему тут же сделалось неловко за свое мальчишество, хотя он и был уверен, что немедиец не мог понять его, но тот, похоже, и не расслышав его последних слов, удалился поспешно, небрежно раздвигая столпившихся вокруг придворных. Валерий, в одиночестве оставшийся стоять в нише у окна, всеми забытый и никому не нужный, вдруг поймал себя на мысли, что ненавидит все это пышное собрание, без малейшего исключения, настолько сильно, что если бы была возможность запереть их всех здесь и поджечь зал снаружи, он исполнил бы это не задумываясь.
Во рту его был привкус желчи, и красные круги перед глазами. Вскоре ему удалось взять себя в руки, иначе неизвестно, что бы он мог натворить, дав волю ярости, – однако злость его не улеглась по-настоящему и продолжала тлеть, подобно углям на пепелище. Достаточно было дуновения ветерка, чтобы пожар разгорелся вновь.
С ужасом и отвращением он вспомнил сцену, что пришлось ему пережить утром: Релата ни за что не желала отпускать его или настаивала, чтобы он взял ее с собой. На нее не действовали ни объяснения, ни уговоры. В конце концов он сорвался на крик, едва не поднял на нее руку…
Он и вообразить не мог, что станет с ней, когда она узнает о судьбе отца и братьев. Малодушие не позволило ему заговорить с ней об этом.
Он не мог понять, что чувствует к этой девушке.
Не любовь, нет, ибо в сердце его не было ничего похожего на пламенную, бушующую страсть, от которой он сгорал в былые дни. Несмотря на всю боль и страдания, чувство, что он питал к Тарамис была волшебным, чарующим, оно испепеляло и возрождало, придавало сил, дарило крылья… он был бы счастлив, если бы ему вновь довелось испытать нечто подобное, однако, казалось, врата души его закрылись навеки, петли проржавели, и ключ был навсегда утрачен.
Он больше не способен был любить.
И все же Релата не оставляла его равнодушным. Он не нашел в себе сил прогнать ее вчера вечером, хотя, разумеется, это было единственным возможным выходом, ибо он прекрасно сознавал, какие толки пойдут в Лурде, как только кто-нибудь обнаружит присутствие девушки в Алых Палатах. Он не воспротивился даже, чтобы она осталась с ним до утра – проклиная собственную слабость и малодушие, он уступил ее мольбам. А ведь в тот миг он даже не желал ее!
Страсть пришла позже, конечно же… но это не имело ничего общего с истинным чувством; он лишь уступал сладострастию, что столь умело разжигала в нем эта маленькая медноволосая ведьма. Однако когда наступило пресыщение, от этого огня остался лишь привкус золы на губах и смертельная тяжесть в душе.
Он был рад, что смог наконец уйти – и страшился минуты, когда придется наконец возвращаться, со стыдом сознавая, что вновь не найдет в себе мужества прогнать девушку.
В ее настойчивости было что-то противоестественное, истовое, безумное, что пугало его и внушало подспудное отвращение, словно в каждом ее взгляде и жесте ему чудилось касание демона. И в то же время источаемый ею яд был слишком сладостен, чтобы у него достало сил противиться… Он был в тупике и, при всем желании, не мог отыскать выхода.